Поэзия рабочего удара (сборник) - Страница 37

Мы укрепим кран не на земле, а рядом с ней, магнитными токами укрепим его в эфире.

И, да – мы исполним грезу первых мучеников мысли, загнанных пророков человеческой силы, великих певцов железа. Вавилонским строителям через сто веков мы кричим: снова дышат огнем и дымом ваши порывы, железный жертвенник поднят за небо, гордый идол работы снова бушует.

Мы сдвинем, мы сдвинем нашу родину-землю.

Эй вы, тихие потребители жизни! Разве вы не видите, как неудобно посажена земля, как неловко ходит она по орбите? Мы сделаем ее безбоязненно гордой, дадим уверенность, пропитаем новой волей.

Так не пугайтесь же, непричастные к работе, чуждые стройкам, не пугайтесь наступающих жутких мгновений.

Среди белого дня пройдут страшные ночные тени, рушатся храмы и музеи, раздвинутся горы, пронесутся непережитые ураганы, океаны пойдут на материки, солнце может показаться на севере, мимо земли промчатся новые светила.

Может быть, для атеистов проснутся боги Эллады, великаны мысли залепечут детские молитвы, тысяча лучших поэтов бросится в море…

Но пусть!

Мы сделаем великую пробу созданной силы.

Земля застонет.

Она… зарыдает.

Пусть!

Риск мы берем на себя. Всем своим миллионом мы верим в удачу.

Мы заранее ликуем и трубим.

И работу начнем уже с маршем победы.

Балки

Говорят, что железо бездушно, машина холодна и бесстрастна.

Но послушайте, что было со мной в эту ночь.

Я пришел на завод, как всегда, за десять минут до гудка. За пять минут я уже должен быть там, наверху, на кране.

Переоделся, вошел в будку и начал работать.

С одного конца завода на другой надо было перенести несколько паровых котлов, десятка три строительных балок и пять платформ с бандажами.

В заводе пахло сыростью, было неуютно, бесприютно, не совсем светло, а главное, весь он казался слишком чужим, жестоким.

Я уже включил контроллер, чтобы пригнать кран к подъездному пути в завод, а мысль все кружилась в холоде жизни, где мрут голоса, гаснут улыбки, тонут рыдания. Двадцать лет, как я уже не слезаю с будки и сверху смотрю на завод.

Внизу копошатся люди, грязные, пронизанные копотью, кашляющие, сплошь больные ревматизмом. Многие из них постоянно работают в сырых бетонных канавах и, кажется, готовят себе прочные, просторные могилы… Я не слышу слов в низком гуле говора, который иногда несется из траншей…

Но сегодня я услыхал голос только что поступившего, но уже надорвавшегося рабочего:

– За что?

Я ясно слышал, как голос ударился о кованые стропила, прозвучал по сводам и, не найдя дорогу к небу, разбился, рассыпался в прах…

Тут же я увидал, как застыл взгляд того, кто спрашивал. Он сделал угрожающий взгляд кверху, плюнул в свою собственную могилу и замолк. Похоронил свой порыв, вытравил душу. Он замолк навсегда.

Дальше, я смутно помню, как таял говор, меркли огни, опускались своды.

* * *

– Товарищ, товарищ!

Кричали бешено. Кричали сто голосов хором (на весь завод):

– Товарищ, очнись! Очни-ись!

В тумане летели виденья, голоса застилались непонятными туманами, кружилась голова.

– А ну! А ну! – неслось снизу.

Я очнулся.

В правой руке нестерпимая боль. Рука сжимала выключатель контроллера и отекла от холода металла.

На кране висел нагруженный вагон. Он стоял на высоте трех сажен над канавами и, видимо, наводил страх на товарищей. Все бросили работать, все смотрят ко мне вверх.

Я теперь ясно слышу, как они испуганно говорят, что весь мост прогнулся чуть не на пол-аршина, тормоз не держит, цепь скользит, проволочные канаты трещат. Наконец кто-то уверяет, что видит, как накренились верхние рельсы под тележками, дрогнул завод, дребезжали окна…

Вагон падает.

Моя рука уже держала контроллер. Надо было одним движением передать мотору и внезапную поспешность работы, и необходимую постепенность включения…

Я начал…

Вагон дрогнул, чуть приподнялся еще выше…

Вдруг раздался треск, послышалось роковое вздрагивание тележек, запахло гарью, промчались полоски зеленых электрических вспышек.

Я весь готов к удару, катастрофе, но продолжаю тихо, последовательно включать. Я весь в схватке с надвигающимся ураганом огня и металла.

Товарищи замерли.

Тишина иногда бывает слышна, и я почувствовал, как онемел завод – и железо, и люди.

Товарищи смотрят на меня и на кран, я во власти этих глаз, полных единого желания, мигающих одним общим тактом.

Я чувствую, что не оторвать руки от ключа контроллера, – и включаю, включаю.

Глаза товарищей мигнули тревожным перебоем: видимо, все рискнули за меня, уже смотрят дальше, выше; и я, наконец, перевел на последнее положение.

Еще раз взрыв и фиолетовые вспышки… и достиг! достиг!

Вспыхнул новый свет, весь завод залили световые бассейны.

И когда вагон при свете верхних фонарей, как птица в свободном лете, понесся к дальнему краю завода, – весь завод вырос, встал легким воздушно-стальным миражем.

А все люди послали ему одним и тем же жестом один привет, привет фонарям, камню и стали.

Мне было радостно за завод, за этот редкий праздник работы, за милую, близкую толпу товарищей.

Я как сейчас вижу, – товарищи внизу опасаются вместе со мной, радуются победам движения, я слышал, как они называют мой кран «батюшкой», а про завод все вместе сказали: «Выдержит, голубчик!»

Они быстро угадывали движения крана, и, видимо, по их мускулам враз пробегал мгновенный ток опасности и радости.